Выставка Дэмиана Херста

 

         Часть первая ВЕЧЕР

         Вечер  01.06  выдался на удивление душным.  Бывавшие в тропиках киевляне, говорили о том, что такую утомительную жару им доводилось переносить только там. Скорая помощь ездила по городу и  раздавала пилюли бьющим под давлением тревогу старикам. Трудно было выбрать день для ссоры, худший, чем этот. Но не всегда получается быть начеку и вовремя предсказать момент, когда вдруг обрывается связь, все вокруг меняется, а близкий человек становиться солдатом  из противоположного лагеря.  Обычно, до последнего не хочется верить в подобные перемены, и ты сознательно не желаешь замечать, что уже перестала узнавать так недавно любимое тобой лицо,  родные интонации, а затем и поступки.

         Далекие звуки понемногу успокаивали, пятничная  улица стала убежищем от воспоминаний об утреннем конфликте. Мыслилось в странной манере, с вензелями: от выпитого вина или от того, что еще осталось во второй бутылке.  Встревоженная жидкость переливалась, сверкала недосказанностью, как голограмма на неиспользованном пропускном билете. Заказанный алкоголю спектакль обещал состояться, уже не смотря ни на что, от чего Кате было немного не по себе. 

         Если живешь в центре столицы, это совсем не значит, что ты чаще попадаешь в центр событий – скорее тешишь себя подобной надеждой,  наблюдая за прохожими и просижими. Бессарабский рынок устал радовать цветочным  рядом, до парка слишком далеко, в книжном душно. Зато длинная очередь в выставочный  центр сулилит пятиминутную отсрочку на свежем воздухе,  предлагая  вниманию множество занятных лиц и разговоров:

  – О высокую кочку не возможно не споткнуться или не затормозить перед ней. Сейчас выставляются многие «высКочки»,  но редко кто потрясает по-настоящему...

  – О, как я Вас понимаю, Милочка!?  Для того, что бы адекватно описать состояние нашей культуры в темпоральном  ряду ассоциативных образов, скажу кратко: мы находимся  в глубокой  жопе.

– Ах, Вы абсолютно правы! Развелось нынче художничков как собак недорезанных.

      На это пленительное общение фетровых дам под полтинник вдруг наложилось:

– Представляешь? А все началось  из-за какой то, сука, рыбы…

        Лимит грубых слов на квадратный культурный метр был превышен. Очередь зашипела как змея, кто­-то даже неодобрительно покрутил головой, наверняка пообещав самому себе больше НИКОГДА  не сквернословить. Бутылку со спиртным на проходной вместе с сумочкой изъяли охранники.   Решили охранять: ну и черт с ней: выход там же, где и вход.

– Что у Вас в кармане?

–  У меня в кармане свежий воздух, – съерничала девушка и начала подниматься по лестнице. Один из стражей порядка рассмотрел в ее уставшей походке недавнюю историю и проводил взглядом до самого лифта. Все черты его лица были рассчитаны на соблазн, от чего персонаж в целом проигрывал.

        Если у женщины  уже есть история, она не предлагает заняться сочинением новой общей и  никого не отпугивает. Такие женщины пользуются большей популярностью, чем те, у которых мало что происходит. Катин лучший друг как-то сказал, что жизнь ее складывается из отрывков фильмов, точнее, из их кульминаций. Долгое время это замечание льстило, но позже она разглядела в нем причину,  по которой так и не удалось навести фокус и добиться в жизни желаемого. Интересоваться хотелось всегда разным: игра на органе, хиромантия, театр, конный спорт, годовое изучение никому в результате  не нужного японского, стрельба из лука, составление карт киевских подземелий и даже ювелирное дело… Все это осталось в прошлом. Катя неплохо фотографировала, но так до конца и не разобралась в настройках. Мечтала написать книгу, затем другую... Не собралась – то из-за бытовухи и покупки жилья, то из-за революции,  которая вдруг возьми и да случись прямо под окнами, то из-за встречи с любимым человеком. Знакомство с ним стало особым событием, затянувшимся праздником, а как могло быть иначе?

        Она рисовала и зарабатывала хорошо. О таких успехах и мечтать не могла, когда поступала в институт на «платный», без художки за плечами. Ненавистное и сложное гипсовое лицо Сократа тогда омыла слезами: тут бы разобраться с изображением обычного шарика… Через год перестала клянчить тройки, через два завела роман с однокурсником,  который взялся за юное дарование всерьез. Связь была чувственная, моментов для манипуляций множество: пока подруга не добивалась необходимого эффекта в вырисовывании подсолнуха, вазочки али березки, ни о каких ласках не могло быть речи.  К четвертому курсу все «березки» были изображены, отношения исчерпали себя.

        Приблизительно в это время в аудитории появился натурщик по имени Подорожник в своем мексиканском пончо. Рисовать его тощее рифленое тело и косы было познавательно, но еще интереснее было постигнуть, где брать потрясающего качества траву, которой он накуривал любимчиков на институтском балконе. Источники выведать не удалось, а вот расслабиться и начать смело экспериментировать в живописи, поднять оценку до четверки получилось – на удивление преподавателей  и самой студентки.

        К тридцати годам Катя собрала портфолио, способное вдохновлять окружающих, но в нем не было ни одной законченной серии работ,  удовлетворившей ее собственный вкус. В голове жили своей жизнью 3 выставки, в компьютере отсортировались материалы для их написания, но ничего не сдвигалось с места. Художница чувствовала себя на 16-ом месяце беременности, подтачивала карандаши до идеальной иглоподобной формы, выкладывала тюбики с краской по цвету в ряд и вскоре теряла всякий интерес к работе. Набросками обросли стены мастерской, и теперь с укором следили за тщетными попытками автора довести задуманное до ума. О начатых сюжетах друзья отзывались тепло и с интересом, от чего становилось еще тяжелее на душе: эдакая оценка кулинарного блюда по запаху и внешнему виду, без возможности дегустации.

         Однажды Катенька решила признать свою лень, и была щедро вознаграждена за честность -  прожила три летних месяца в свое удовольствие с неимоверным  облегчением беззаботной счастливой котлеты.  Но райскому периоду пришел конец уже осенью. Конъюнктурный  масштабный проект, чудом попавший в девичьи руки, был выполнен ею так быстро и качественно,  что автоматически заставил злиться на себя с новой силой: почему она может исполнить под заказ что угодно, а для себя – дудки?  Ведь скоро будет уже 2 года, как она «поняла жизнь» и бросила регулярное рабство за деньги, отдав предпочтение свободе и творчеству.  Понятное дело, в первые месяцы хотелось спать,  гулять и творить только «всякое доброе, случайное, не под заказ».  В такие периоды обычно приходят на помощь друзья, они чувствуют себя обязанными стимулировать искусство.  Ведь художники - это такие люди,  которым просто необходимо найти применение в покраске старой плиты, батареи, кафеля, окна или потертого ковра, над художественным замыслом которого уже начала хлопотать моль.

           Пока Катя училась отказывать людям,  высшая китайская поэзия  (Муза с битой) так ее и не посетила.  «Неужели причина в десятилетней  рабской офисной закваске? Или в денежном стимуле?»  От подобных догадок стало противно. Катя пыталась поговорить с Ним об этом всем… И теперь пьяная бродила по белоснежным  выставочным  залам среди аккуратно очищенных от плоти скелетов, недоумевая, куда на самом деле попала, в Арт центр или музей археологии. Она тихонечко напевала:

                                                 Не испачкай желток сардинкой,

                                                 Не испорти любовь резинкой,

                                                 Не пытайся на борщ ловить ската,

                                                 Не беги никуда за зарплатой.

           Второй этаж напомнил аптеку Морфея, который на этот раз решил не ограничивать Нэо двумя таблетками. Десятки тысяч капсул торжественно хранились в стеклянных секциях,  которые стояли по периметру огромного белого зала. «Вот он, неприкосновенный  запас прихотливого сумасшедшего! Страшно предположить,  сколько перемен способен вызвать этот арсенал в мозгах, ливере и  судьбе человеков. Таблеточки красненькие, розовенькие, беленькие и даже салатовенькие. Одни пилюли вредят, другие лечат и развлекают. У Вас, похоже, был серьезный роман со своим мозгом, сластена Вы наша, Дэмиан Херст.  Ваша выставка больше смахивает на масштабную выходку. Куда смотрят власти?  Видел бы это все Валера!» И она решилась на звонок другу.

–  Привет, дорогой, спишь?

–  Чего это я должен спать в 7 часов вечера? –  лениво ответил человек на проводе.

       Валера относился к тем людям, с которыми,  не смотря на теплые и проверенные дружеские отношения,  всегда сложно было вести разговор по телефону.  Он пренебрежительно относился к мобильной связи и не желал это скрывать.

–  Если бы ты знал, что я перед собой вижу!?  Твоя аптечка показалась бы  тебе детским лепетом.

–  Так ты шо, в Одессе?

       Карась, как его называли в сети, в юношестве отличился любознательностью и предельной решительностью. Он знал о составах и свойствах многих лекарств больше, чем сами производители.  Если бы не увлечение татуировками и графитти, он бы кончил плохо, как и многие другие его соседи по порту, и тогда не было бы кому звонить.

        Катя подумала,  что в своих прошлых экспериментах была недостаточно смела:  никогда не ныряла слишком глубоко, так, чтобы достигнуть дна,  оттолкнуться от него, вынырнуть и окончательно успокоиться.  Теперь Валера примерный семьянин: растит жену,  дочку и пару приличных кустов. Больше всего ценит тишину в мастерской. Наверняка сейчас сидит там с ведрышком чая, очередным, вылепленным из пластилина якутом на коленях и трущимся о покрытые татуировками ноги котом. 

    Коты - неотъемлемая часть одесского комфорта. Спокойные,  как и сам хозяин,  не замечены в бессмысленных погонях и чрезмерно активных играх.

–  Нет. Я в «Пинчуке», на выставке. Как ты думаешь,  можно назвать искусством груду рассыпанных таблеток?  Докатились.

–  Можно, прямым образом!

–  Почему это? –  удивилась девушка.

–  Потому что слово  «искусство» происходит от латинского слова «проба» или «опыт».

–  Искусствовед ты наш. Во всех смыслах искусствовед... Да, мы проходили это, кажется.  Как ты это все держишь в голове?  Не понимаю: куришь ты, а не помню я.  Так не честно, –  от подобной несправедливости Катю даже немного пошатнуло.

–  Есть и старославянские истоки значения этого слова… –   продолжал Валера.

–  Ну, давай, кумир, добей меня танцем.

–  «Истязание» или «пытка»... Ты чего молчишь?

–  Это многое объясняет, –  печально произнесла Катя. – Ладно.  Не хочу  начинать! –  и она прервала разговор. Было очевидно: Валера не обидится,  но и не перезвонит.

       Зайдя за угол, Катя оторопела. Зрелище было способно перебить любой ход мыслей: в следующем зале к потолку подвесили мертвую корову,  обвязав шею канатом. Задние обездвиженные копыта  соприкасались с  полом.  Кишки были выпущены и неестественно аккуратно, чуть ли не композиционно,  выложены рядом. Катерина обошла инсталяцию несколько раз, удивляясь своей стойкой пытливости.  Обычно при виде несчастных случаев ей хотелось отвернуться,  сбежать, не видеть.  Но сейчас что-то заставило ее присесть в углу на заискивающе гладкий белый пол и смотреть.

        «Только что» отпустившие жизнь глаза животного смотрели в пустоту и впечатляли намного больше, чем глаза животных, «убитых» масляными красками. Здесь обмана не было: скотина была мертва и выглядела несуразно в стерильной обстановке музея.  Не хватало грязи, скользкой лужи крови,  пирующих  мух и металлического приторного  запаха,  который бы непременно вызвал рвоту.  Может быть, отсутствие именно этих факторов и позволило пугливой бабе притормозить.

–  Интересно, вегетарианец ли Демиан Херст?  Если нет –  делать деньги на послушных  констатациях жестокости с его стороны особенно цинично. Молодца, решил добавить немного насилия в кадре и впечатлить народ обычным чучелом,  которыми переполнены тысячи музеев. Нет, дорогой, таких бешеных денег твой сюжет с ливером на вывалку все равно не стоит!  Весь этаж в трупах, тоже мне ноу-хау.  Давно известно, что основы драматургии Amos и Tanatos вне конкуренции.  Людей никогда и ничто не будет интересовать больше чем любовь и смерть…

      Критиканка продолжала бурчать,  периодически поправляя уже не в первый раз сползающую на бок прическу, словно яичницу на сковородке.  Она бы еще долго возмущалась ушлости  автора,  если бы не вспомнила о правиле, подслушанном на первом курсе. «Основное отличие творца от не творца заключается в том, что творец УЖЕ создалПока ты не противопоставил лучшееты  обычный зритель, не болееЕсли не хочешь стать критиком (а что может быть хуже этого?)  активно оправдывай свои замечания словосочетанием «субъективное мнение» или аккуратно молчи в тряпочку».

       Старая язва дала о себе знать – Катя подскочила,  подгоняемая желанием  наверстать упущенное.  Она оглядела свое красное длинное хлопчатобумажное платье,  пошатнулась  и пошла дальше стремительным зигзагом в надежде добраться до дома, не расплескав творческий энтузиазм по дороге.  Но в следующем зале пришлось притормозить возле мандалоподобных коллажей, под два метра в высоту и ширину, составленных из мелко нарезанных,  переливающихся  голубым цветом,  пестрых деталей невиданной красоты.  Они не могли не привлечь внимание художницы своей фактурой. «Да уж, если каждый нарисованный  квадратный дециметр красив сам по себе, то и квадратный метр, состоящий из прекрасных дециметров должен получиться  недурственно!»*подумала Катерина.  

    

   * Подобное наблюдение могло показаться читателю странным, но важная тонкость заключается в наличии трогательного отношения к каждому миллиметру  картины в момент ее созданияЧаще всего это незамысловатое откровение  приходит к художникам женского пола и преображает их творения.

       

      Девушка подбежала к одному из квадратов  вплотную, что бы подсмотреть материал, и замерла. Это были бабочки, вернее, их крылья. Много крыльев. Много бабочек. Состояние духа было и так не особо стабильным. Посетительница музея переходила от одной работы к другой, надеясь увидеть, что следующая сделана из шелка, резины, чего угодно... Картин было немного, но, понятное дело, каждая из них обездолила с десяток полян. В ушах послышался едва уловимый хруст  разрываемого насекомого.

 – Наверняка, они разделывали их после того,  как бабочки умирали, и вообще,  не стоит на все так болезненно реагировать, –  успокаивала себя и вытирала слезы Кэт. – Бабочки живут всего один день, все равно уже были бы мертвы.

–  Разве ценность жизни определяется ее продолжительностью? Абсолютно ко всем существам подходит это «Все равно уже были бы мертвы»! – оппонировал ее внутренний голос.

        Слово «Лепидоптерофилия» Кате никогда не нравилось, равно как и другие «филии», но теперь не нравилось особенно. От него потянуло затхлой жестокой алчностью коллекционеров.

        На бытовом уровне  бабочки-однодневки  давно стали  для людей символом легкомыслия.  Но они порхают не бесцельно –  они  занимаются производством потомства и, только исполнив свое предназначение,  умирают.  Эти элегантные твари являют собой редкий пример торжества целесообразности: они не едят, они не пьют.  Они прекрасны и заняты одной только любовью.  Как же в эту малину было не вмешаться  Херсту или кому другому? 

         «Вряд ли автор самостоятельно занимался изловом этих насекомых. Отковырнул один из брильянтов со своего чудо-черепа*, нанял пару сотен венесуэльских мальчишек с сачками,  распивая мохито. Может быть, и его «порхания» служат неведомым скрытым целям? Может даже быть, что цель Херста стоила целей тысячи бабочек?» - думала Катя.  

 

* Дэмиен Херст установил ценовой рекорд, создав одну из самых дорогих современных скульптур — череп, усыпанный бриллиантами (общее количество которых — 8601). Цена шедевра из платины, бриллиантов и человеческих зубов, названного «For the Love of God» составляет около $100 миллионов долларов.

 

          Девушка повернула голову по направлению к предыдущему залу. Ее смущала пустошь в логическом ряду, которую никак не получалось заполнить, как пропущенную секцию в игре «Tetris».  Словно увидела человека, которого должна была узнать и не смогла, от чего мгновенно стало дискомфортно.  В голове, не понятно почему,  зазвучал далекий голос любимого украиноязычного преподавателя по живописи:

–  Ну, що ж ви наробили? Знов сплюндрували кольори.  Беремо чистий жовтенький, на передній план, на «лімончик», кадмієм тіньку прокладаємо, посилюємо рефлекс.

–  Я перепрошую, Аркадію Івановичу.  Я, може, помиляюся, але там нема таких контрастів.

–  Нема.  Зате лімончик до нас наблизився. А ви що ж змальовуєте?

–  Змальовую.

–  А треба брехати, шановна. Обманювати чужі очі, безсоромно обманювати. На чесне зображення і так подивитися можна. Дуже цікаво вам на нього дивитися? За вікном сонечко травневе, на гульки вже хочеться, а треба весь цей безлад домалювати.  А якщо витягнемо когось з вулиці й запитаємо -- пошле людина наші з вами убогі горшики та муляжі під три чорти і піде далі.  Ваша мета намалювати те, що кожному буде цікаво роздивлятися.

–  А як же ж те, що у натюрморті насправді?

–  Хай собі лежить. На те воно й morte.

–  «На те воно й morte» - несколько раз повторила Катя. Ее взгляд временно завис над полем бархатных переливающихся крылышек, затем проскользнул к висящему под потолком млекопитающему. Неожиданно для самой себя она вскрикнула:

–  Ах ты, двуликая сучка!  Как же мне надоело тебя бояться! – на мгновение Кате показалось, что она разоблачила саму смерть, и та даже немного растерялась от такой ее наглости.  На долю секунды  они почти увидели друг друга.

         Охранник, стоявший метрах в десяти, насторожился и развернул свой корпус по направлению к возбудителю беспокойства. Он не знал, что несоответствие, в конце концов, обнаружено: смерть всего одной,  хоть и несчастной, но одной коровы выглядела страшнее, чем гибель нескольких тысяч бабочек.  Это поражало и выбивало из колеи повседневной логики, ведь это значило, что миллионы  смертей могут выглядеть прекраснее, чем одна единственная смерть; а миллионы жизней могут выглядеть уродливее, чем одна единственная жизнь.

        Старая исцарапанная  пластинка была мгновенно протерта и уложена на диск проигрывателя,  иголка висела над привычной для нее бороздой.  Блюститель порядка оторопел, не успев произнести заготовленное «Попрошу...»,  Катерине было уже абсолютно все равно,  с кем разговаривать о наболевшем:
– Что изображать, если сама ничего не понимаешь? И не рисовать больно, и все не то.  Знаете, папа хотел меня склонить к точным наукам, и не мог понять, что ученые хоть и способны соприкоснуться  с... –  она  подняла указательный палец вверх и громко икнула, – но никогда не смогут предоставить действительно интересующие ответы.  Не достаточно точны эти «точные» науки,  что бы приоткрыть занавес.  И сами ученые понимают, что вертятся вокруг да около. Им ничего не остается, кроме как стать рядышком, потрогать на ощупь материальчик и с гордым,  полным достоинства видом объявить: «Занавес» или «Признак неопределенности Гейзенберга».

– Извините, а что такое «Признак неопределенности Гейзенберга»? – заинтересовался  охранник.

– Это когда чертят очередную,  угнетающую смелый детский мозг схему и говорят: «Если ты попытаешься вычислить координаты электрона  –  ты не сможешь узнать его скорость,  то есть его энергию. И наоборот: если ты имеешь какую-либо информацию о его энергии – это лишит тебя возможности быть в курсе его координат.  Короче: полную картинку происходящего на самом деле ты никогда не увидишь. Так устроен мир, детка!»

– Что тут скажешь? Против фактов не попрешь, - согласился молодой человек.

– Это ИХ мир построен на фактах! У нас, гуманитариев,  делают ставку на веру,  на чувстсво.  Мы можем позволить себе верить до конца, в этом наша привилегия. Быть безнадежными дураками,  если хотите. Ведь вера может называться истинной верой только, если не имеет под собой ни единого обоснования.  Не так ли?  Иначе вера превращается в расчет в букмекерской конторе.  Мало кто может позволить себе такую роскошь как вера.

– Да что Вы говорите?! – только и смог подобрать  собеседник и недоверчиво улыбнулся.

– Да! Мы мучаемся, обманываемся,  порой идеализируем, если нужно витаминизируем.  У нас для этого здесь целый зал выделен.  Видали,  сколько препаратов полезных? Но это наше право. Вы меня понимаете?

– Да Вы пьяны, кажется, – резюмировал секьюрити.

– «Худооооожнички»  часто бывают пьяны.  С этим стоит смириться, наверное. Не знаю, смогу ли. Но я не пьяна, я потрясена.  Посмотрите, здесь бесстыдным образом красуются несколько тысяч смертей, вызывая неподдельное восхищение публики! 

        Хотелось, чтобы охранник оказался исключением и не занял типичную позицию непоколебимого человека-скалы, которому по плечу справиться с любой внештатной ситуацией. Кате повезло, он ничего не предпринимал,  следил за ходом ее мысли, заложив руки за спину, а она продолжала сетовать:

–  Повторять прописные истины не хочется, все затаскано все донельзя.  В наше концентрированное время короткометражного кино, новых технологий и  жадного синтеза нет смысла в обычном повествовании, в котором уже отличились миллионы гениев. Малевича так достали, что он ушел в черный квадрат, в пространство иной логики, иной свободы, в абсолютное ничто.

– А из Ничто возникает Все.  Наверное, поэтому Черный квадрат у всех на слуху.

– Хэх, покажи мне этих ценителей! Раньше вкус диктовала церковь и власть, те еще стилисты;  теперь мафия искусствоведов-галерастов, в чьих руках отлаженная система пиара, отмывания и выкачки денег. Они решают, кто попадет в струю, а кто никогда. Не многие из них (и дай Бог здоровьечка и сил этим немногим) вникают в суть произведения отвлеченно, с чистым взглядом, без учета проторенных рыночных тропинок, доверяя сердцу и автору, а не списку выставок и рецензий. К сожалению, все самое крутое происходит в андэграунде,  и все самые интересные, на мой взгляд, работы и авторы остаются в тени.

– А мне кажется, талант  имеет шансы в любом случае, у Вас чересчур упаднические настроения! – заметил молодой человек,  поглядывая в левый верхний угол,  где, судя по всему,  находились камеры.

–  А Вы знаете, что Федерико Феллини в последние годы вообще не появлялся в обществе?

–  Почему?

– Да потому, что был затравлен дурными пересудами и налоговой. И на выручку ограниченному в средствах гению не пришел никто из тех, кто зарабатывал на его фильмах… Сальери, кстати, был знаменитее, чем Моцарт.  Шедевры Вивальди вообще случайно нашли на чердаке. А Ван Гог? Все лучшие умерали в нищете.

Охранник поморщилася и решился на колкость:

– Я думал, художники рисуют потому, что иначе не могут жить, а вы говорите о деньгах, успехе – о чем угодно, но не о самом процессе.

– Ха,  многие произносят эту фразу и не понимают: не страшно умереть нищей, страшно разменять все прелести жизни и свое время на создание того, что никому в результате  не нужно. Кишка тонка.

Ладно, приведу более подходящий пример: моя соседка написала книгу, переписывала раз пять. Произведение получилось посредственное, но такое, каким она хотела его видеть.

– Неплохой  результат – отметил охранник.

– Да, не плохой, она радовалась неделю другую, а потом начала пить. Теперь мне иногда приходится помогать ей подниматься по лестнице к лифту и слушать: «Девонька, пока я сочиняла книгу, прошла моя жизнь - как же я была глупа».

– А сколько ей лет?

– 60. Вот и приходит в голову, а не важнее ли заниматься картиной своей жизни, красотой каждого момента и людьми, которые нуждаются в моей энергии?  А не отвечать по телефону: «Извините, в другой раз,  у меня тут чрезмерно важная деревяшка покрывается  масляно-нафталевой  пленкой.  Когда этот процесс принесет желаемый  результат, неизвестно, но, может быть, в пятницу смогу пересечься, если вдруг не решу эту сволочь перекрыть однотонным слоем и начать заново…»

– Занятно.

– Все, что  задумываешь,  хочется сделать хорошо, и это требует неимоверного количества времени.  А если идей много – они начинают спорить между собой,  какая из них достойнее, и тогда вообще пиши «пропало».  Мой мужчина работает по-другому: он может нарисовать пейзаж за 2 часа,  через три  подарить его консьержке и больше никогда не дорабатывать, не вспоминать о нем даже. И это, наверное, правильно, это свежо.

– Главное, в этом есть бескорыстие! – перебил охранник, призадумался и добавил. – Он легко расстается с плодами своего труда. Буддистские монахи, к примеру,  могут неделями трудиться над кружевными мандалами из цветных масел на каменном полу. Затем приходит сезон дождей и все смывает.  Они наблюдают за процессом разрушения с радостью, без всякой трагедии.

–  Мой утверждает, что каждая картина должна иметь хозяина, что бы было кому ее облагораживать взглядом.  Часто его работы кажутся мне незаконченными. Когда я говорю об этом – в ответ слышу: «Не хочу, что бы картина устала от меня. Все будет выглядеть иначе через пару недель.  Пусть повисит – втянется».  И, действительно, проходит месяц-другой любования, и я замечаю изменения.  Полотно становится богаче, осмысленнее, что ли.

– Может,  это Ваш возлюбленный убедил Вас в том, что это работает именно так?

– Может быть. А вы какой-то нетипичный охранник, –  наконец-то заметила Катя, отвлекаясь от основной темы.

– Это временная должность, я тренирую терпение.

– Что же вы терпите? Неужели в выставочном зале происходят события, которые  могут вывести Вас из себя?

– Хах. А вы попробуйте простоять безмолвно целый день,  ничем не занимаясь.  Хотя бы один день.  Хочешь,  не хочешь, а практикуешь смирение.

       Катя с ног до головы оглядела представителя секъюрити.  Мягкие черты лица подсказывали,  что спокойствие – самое привычное для него состояние.  Глубоко посаженные глаза легко бы придали этому человеку сходство с Христом,  если бы не чересчур волевые скулы  и слегка угловатый лоб.  Аккуратный хвостик,  завязанный чуть выше затылка,  выдавал увлечения хозяина боевыми искусствами.  Любопытство заставило опустить глаза на шею, плечи.

– Покажите руки, – попросила она. Руки  оказались жилистыми, кисти – большими, с активно проступающей сеткой вен, как ей нравилось.  На пальце красовалось кольцо с изображением «Ом».

       Все стало на свои места, присутствие случайного приятного собеседника придало сил, но воспоминание о любимых  руках заставило содрогнуться.

– А у вас не будет проблем из–за разговора со мной?

– Нет. Зарплата была выдана позовчера.  Месяца вполне достаточно, что бы захотеть перемен. Тем более, у меня скоро сборы.

–  Сборы. Неужели бокс? – съехидничала девушка.

–  Айкидо.

      Посетительница  окончательно успокоилась,  глубоко вздохнула, медленно по-свойски прошлась по залу, и решила выжать из счастливого случая все до последней капли:

–  До 19 века были ценнее изумруды, пока компания «De Beers»  не повысила статус алмаза. Вы знали об этом? Те же игры происходят и в мире искусства. Но алмазы  –  это камни, а картины –  это наши души. Понимаете? – она посмотрела на собеседника и была похожа на героиню диснеевского мультика в самой трагической сцене.

– Зато в Гватемале нашли гранитные шары идеальной формы! – парень таинственно  улыбнулся, явно хотел взбодрить. Катя заметила, что у него лучистые глаза, и ей до боли захотелось, что бы он обнял ее, а он продолжил: – Раз уж заговорили о драгоценных камнях, стоит вспомнить о Кохиноре…

–  «Koh-i-nor» – это графит, –  вставила Катя.

–  Один африканец мечтал об успехе и уехал на поиски прибыльных дел. В его семье дети с детства играли зеленым стеклышком, которое разглядел и выкупил  за бесценок проезжавший мимо человек. Он назвал  этот изумруд «Кохинором». Может быть, Вы просто не узнаете свой Кохинор?

–  А вот и узнаю! – возразила Катя, – Мой Koh-i-nor – это мой почерк, мое творческое «Я».  Но, к сожалению ли, чрезмерное проявление этого самого «Я» идет в разрез с описанными Вами медитативными настроениями. Монахам чуждо зацикливание на материальном, чужды амбиции, а художников амбиции наоборот стимулируют. Когда ты всем доволен – тебе обычно хочется наслаждаться и молчать, а не самовыражаться. Эго убаюкано, ничего не выплескивается, только впитывается... Созерцание вытесняет созидание, тем более, самовыражение, которому никогда не будет достаточно коллективно созданной мандалы.

– Знаете, на Западе желание реализации  похвально, а если посмотреть на выпячивание своей индивидуальности в свете восточной  философии  –  становится просто смешно. Наверное, обладание  алмазами испытывает душу в меньшей степени, чем обладание талантом.

– Иногда даже начинаешь чувствовать себя Богом…

– Ну, это Вы уж… – хотел перебить парень,  явно не соглашаясь с подобным сравнением, но не успел.

– Да, да. Не поверите, но было время, когда я думала, что люди,  лишенные какого либо таланта,  мне не могут быть интересны.

– Оооооочень плохо!

– Знала, что Вы это скажете. Теперь я так не считаю и часто вспоминаю Сальвадора Дали, который,  как мне кажется, вовремя не отследил свою манию величия,  во время не сумел  показаться самому себе смешным.

–  А мне кажется, он как раз всю жизнь только этим и занимался. Смешной гений. Гениям многое прощают.

–  Только состоявшимся гениям, попрошу заметить. Вы знаете, я как-то последовала примеру Дали и стала называть себя гением. Разумеется, в шутку, но это дало абсолютно неожиданный эффект.  Нарекая себя так, ты развязываешь себе руки, становишься смелее, даже наглее.  Это помогает с ноги открывать  новые двери, и не только в живописи.  Да и с ленью на таких позициях бороться легче.

– Стыдно не соответствовать статусу?

–  Да. Вы поняли правильно.  Знаете, «имя» для потребителя – это всего лишь опознавательный знак, но для автора – что-то гораздо большее.  То, что заставляет его соблюдать внутреннюю дисциплину,  поддерживать уровень собственных работ,  даже, когда устал, не горишь или занят другим. Ведь к каждому из нас иногда  приходят ленивцы,  мартовские коты,  у каждого в доме могут  отключить свет,  могут завестись тараканы…

– Тараканы, как я понимаю, Ваши частые гости! – предположил молодой человек.

–  Это точно! – подтвердила Катя и улыбнулась. 

       Воцарилась тишина, такая же белая, как и все вокруг, но более вязкая, вяяяяяяязкая  до зевоты. Можно было продолжить разговор, а можно было и не делать этого, как в случае с вкусным пломбиром, который слишком холодный, и поэтому не понятно, хочешь его или нет.  Как ни странно, эти двое в зале совсем не мешали друг-другу думать о своем. Девушка почувствовала легкий озноб, глубоко порывисто вздохнула.  Впервые за последние пять часов ее тело подало прошение; хотело, что бы его укутали, вообще чего-то хотело.  Она села на пол, обняла колени, положила на них голову и закрыла глаза. Через пять минут Катя стала похожа на бездушный экспонат,  на статуэтку,  в которой не было и намека на внутреннее движение, так далеко были ее мысли. 

 – А я вот думаю, разве  важно,  кому принадлежит  картина? – прервал тишину охранник, глядя на ее  скрещенные руки, – Чем плохо, если почерк не чувствуется? Ведь человек вчерашний и человек сегодняшний –­ это два разных человека. Не беда, если будет казаться, что работы  принадлежат разным авторам. Картина ничем не отличается от поступка. А поступки люди совершают, сами знаете, иногда абсолютно не характерные для самих себя. Так, наверное, даже интереснее, быть в поиске.

–  Поиск  может никогда не закончиться, – пробубнила Катя и напомнила самой себе нудного подростка,  которого на протяжении всей дискуссии что-то не устраивает. Стало невыносимо одиноко, но она решила собраться с мыслями и послушно цепляться за любые предлагаемые ниточки помощи, которые протягивал этот великодушный персонаж в черном костюме. – Если человек не фокусируется в одном направлении, он не добивается успеха ни в чем. Он размазывается. Отвлекается. К каждой картине возникает привязка, как к ребенку, рано или поздно.  И это мешает. Чем больше в нее вкладываешь – тем сильнее  переживаешь за сохранность, качество, неповторимость, принадлежность к серии.  Позже  чувствуешь:  что-то не так, не нравится, а что именно – не понимаешь.  Вечером  ты от полотна  без ума, а утром его вдруг хочется выбросить в окно.  А не можешь,  потому что еще есть надежда исправить, выйти из положения.  В общем, гребанное  рабство.

–  А что Вас заставляет быть рабом?  Страх, неуверенность, желание отличиться, жажда накопительства? Что именно?

– Сложно сказать. С одной стороны,  если не имеешь перед глазами  собственную серию работ  –  не имеешь ориентира и стимула для ее пополнения.  Очень полезно сравнивать то, что ты создал в январе с тем, что начинаешь в декабре,  еще более полезно анализировать  недостатки  и красоты.

–  А с другой?

     Катя улыбнулась и очень обрадовалась первой возможности ублажить собеседника шуткой:

–  А с другой,  начинаешь подозревать себя в банальном жлобстве.

–  А Вы, как я посмотрю,  любитель терзать себя вопросами  нравственности.

–  Друзья помогают.  Хочется сделать им приятно, а жаба давит.

–  Так нарисуйте для них что-то специальное, не из серии, или то, что лучше всего получается.

–  А разве это честно – дарить не лучшее свое изобретение, а так, лишь бы галочку поставить?

–  По крайней мере, честнее, чем покупать сувениры!  - утешил девушку охранник.

         Возникла  неловкая пауза, послышались тихие медленные шаги, затем кто-то чихнул,  основательно высморкался  и предстал в проеме. Лысый человек лет пятидесяти с серым блестящим лицом и в сером блестящем костюме, в контражуре и, почему-то,  в пенсне, аккуратно сворачивал свой  носовой платок. Только что использованный отрез ткани, был похож на смятый лист хромированного металла.  Всем своим синтетическим видом он демонстрировал, что не предназначен для комфорта  и интимной гигиены, а, как минимум,  для фокусов уровня цирка «Du Soleil».  Через пару секунд мужчина отвлекся от своего занятия  и с пристальным интересом посмотрел на девушку;  с меньшим – на юношу,  еще с меньшим – на свои часы и коллажи. Так и не дойдя до них, он отреагировал на корову, немного помешкал и отправился проведывать млекопитающее.  Но по дороге к экспонату, видимо, заметил на одном из начищенных  до зеркального состояния туфель  капочку,  поэтому притормозил,  достал пачку с влажными салфетками,  старчески выпячивая поясницу, наклонился и аккуратно поухаживал за своей обувью.  За тем разогнулся, оглянулся в поиске мусорной корзины, вопросительно посмотрел на охранника,  мол «Что это у Вас тут бабы на полу валяются, и нет, куда салфетку выбросить, в приличном-то заведении?» и пошел дальше.  Перед тем,  как скрыться  он  долго принимал решение, за каким именно углом ему лучше это сделать, за левым или правым.  Выиграл правый: за ним, видимо, был более удовлетворительный  ракурс для съемки чучела.

       Чуть позже, наблюдая исподлобья за позирующей рядом с трупом фигурой,  которой  никак не удавалось втиснуть в кадр себя и пострадавшее животное одновременно, Катя подумала: «Как,  все-таки,  был прав автор принципа цветной фотографии Джеймс Максвелл, когда сказал: «Искусство – это – «я», а Наука – это «Мы»». Только наука опирается на закономерности, которые выполняются всегда и в любой точке вселенной. Язык логики интернационален. Может, папа был прав, инужно было заниматься наукой?  Ученый  всегда  досконально понят,  везде,  всеми, даже инопланетянами, потому что оперирует сухими фактами, с которыми никто не сможет спорить, даже такой клоун как этот.  Наверное, поэтому клоуны и отрываются на искусстве, ведь искусство не может постоять за себя. Что такое искусство?  Это всего лишь выражение настроения человека.  И этот самый человек,  в отличие от ученого,  может быть не услышан никогда.  Даже если у него есть что-то очень ценное».

       Наконец-то,  позер перестал мелькать по соседству, но даже после его исчезновения  пространство не смогло вернуться в прежнее состояние, которое  царило перед его появлением.  Как будь-то этот  человек  украл что-то, что хранило гармонию. Катя огляделась вокруг, теперь все напоминало больницу.  Она нахмурилась и произнесла:

– «Рисовать то, что лучше всего получается»?  Так  Вы сказали?  Вот у нас сейчас куда не глянь – там и «получается».  Вы правильно сказали! Не «рождается», а «получается». Без боли родов, без сомнений и переживаний, отложенных заначек на время вынашивания плода,  даже без прелюдии и  неповторимой прелести зачатия.  Вы видели, как в нашей стране выглядят только что построенные здания?

– А это тут причем?

– А при том, что  плитка с них обваливается в первые же дни, а асфальт  по периметру дома  изначально забрызган краской, как будь-то его сложно было накрыть,  перед тем как красить.  Но самое страшное, знаете что?  Так строят не только многоэтажные дома на массивах, но и театры, культурные центры.– Катю явно понесло.

–  Вы ошибаетесь.  Культурные центры в нашей стране никто уже давно не строит.

–  Не важно. Вы поняли, о чем я. Проблема в этом «Просто получается».  Именно так тонут в ремесле, ленясь пропускать сквозь себя, прогуливаясь по накатанной, от поделки к поделке, от зарплатки  к зарплатке. Не желая совершенствовать, осмыслять, достигать высот.  Как там Довлатов говорил?  «Зэк и Археолог. Оба копают, но как по разному!?»  Я  завидую тем,  у кого «получается»  рисовать.  Тем, кто находит свой конек и ебоооооооооооооооооооооооооооошит у станка, и при этом счастлив и уверен в том, что живет не зря. Ебооооошит  325ого милого гномика в 437ой сказочке, если покупают. Изучает 763 ий ракурс стопы, для того, что бы стать сто пятьсот миллионным повторюхой,  идеально рисующим стопы, голени, икроножные мышцы и попы. Что бы пополнять музеи однообразным классическим барахлом, от которого и так пыльно в запасниках…

      Катя почти перешла на крик, поперхнулась и закашлялась. Не ожидая от себя самой столь мгновенного раздражения иосознав, что не смогла справиться с новой  эмоциональной волной, захлестнувшей ее так внезапно, она вдруг почувствовала себя немощной безвольной куклой и обмякла.  Охранник опустился на корточки в метре от нее,  приложил к  своим губам палец, тем самым показывая, что превышение  дозволенной нормы может привести к ненужным проблемам.  Этот домашний жест, подкрепленный улыбкой,  почти сработал, и все было почти улажено; но, видимо, человеку в сером костюме было не достаточно того, что он похитил в первый раз, и он вернулся за добавкой.  Откуда он только взялся?  Лоснящееся лицо пылало,  платок был уже в руке, наготове,  правая рука со старта  указывала на Катю.

  –  Почему Вы бездействуете?  Объясните мне, пожалуйста,  почему во время  наслаждения высоким искусством, я вынужден слышать маты в соседнем зале, да еще и в таких децибелах?

–  Извините за беспокойство – вступился секьюрити.

–  Извините? Вы думаете за все можно просто извиниться? Да Вы у меня лишитесь должности.

–  Да, должность, завиднее не бывает! – парировал охранник.

–  Если Вы уж решились на работу своих девок таскать, так хоть научите их вести себя прилично! –  не унимался ценитель высокого.

–  Успокойтесь,  пожалуйста –  медленно попросил молодой человек.

–  Вы не указывайте мне, что мне делать, не у меня на груди табличка с именем повешена, а у вас, Роман. И это Яяяяяяяя Вам буду указывать, чем Вам заниматься, а не Вы мне!

–  Указывайте, раз вам так не терпится. Будьте так любезны.

–  Охраняйте! – ценитель растерялся, свобода действий была ему подарена слишком быстро и без боя, и он, казалось,  не знал, что с ней теперь делать, –  охраняйте экспонаты! Спокойствие охраняйте! –  добавил он и принялся вытирать потный лоб.

–  Не поверите, но именно этим я в данный момент и занимаюсь.

–  Вы издеваетесь надо мной? Может быть, нам с Вами стоит спуститься  на второй этаж к администратору? Я не посторонний в этом бизнесе человек  и прекрасно осведомлен о том, как должны себя вести секьюрити.

–  Как Вам будет угодно, но немного позже.

–  А вам известно, как должны себя вести мужчины? –  вмешалась в разговор причина раздора.

–  Как Вас зовут? –  прервал ее молодой человек.

–  Катя, –  произнесла  девушка. Она встала с пола и расправила на себе платье.  Взгляд  предъявителя  претензий ловко скользнул в ее декольте, от чего  девушке захотелось скрестить на груди  руки, что она мгновенно, и сделала, и с вызовом произнесла –  Один, ноль!

–  Катенька, не стоит ввязываться в дискуссии! –  охранник  повернулся лицом к утонувшему  в дюнах  обвинителю и монотонным голосом продолжил – Ваши претензии к этой девушке абсолютно не обоснованы. Почему? Потому, что она является неотъемлемой частью экспозиции.

–  Да ты вообще понимаешь, с кем ты говоришь?

–  Судя по всему, с человеком, который не обладает достаточным количеством информации. Не показалось ли  Вам все, что вы имели счастье наблюдать на выставке сегодня, немного странным?

–  Ничуть! –  быстро рявкнул знаток.

–  И вы считаете, что девушка, размышляющая об искусстве в матерной форме, не вписывается во все это?  Тогда  Вам действительно стоит обратиться к администратору и пожаловаться на самого Демиана Херста, так как  эта актриса была выбрана им лично и является экспонатом,  который я и должен охранять. Охранять экспонат от вас, а не наоборот.

       Человек в блестящем костюме взмок от неожиданности, он хотел что-то возразить, но охранник вовремя поставил пат:

–  Психологический портрет каждой из кандидаток рассматривался автором в режиме оn –line.  Более детальную информацию Вы сможете получить на втором этаже.

       Скандалисту  не осталось ничего, кроме как уйти.  Когда он оглянулся во второй раз,  Катя крикнула ему в след:

– Не хотите извиниться?

– Нет, он не хочет. Пошел проверять. Точно пошел проверять – сказал Рома и в первый раз посмотрел Кате прямо в глаза – Он скоро вернется. Мне бы не хотелось к этому времени быть здесь. Как насчет кофейни напротив через пятнадцать минут? Мне нужно переодеться.

     Такого поворота она совсем не ожидала.  С одной стороны, стало приятно и даже как-то спокойнее на душе: этому человеку можно было доверить себя как никому другому сейчас.  С другой … – троеточие.  Катя не могла ничего ответить, она опустила голову. Она понимала, что выглядит глупо, но в данный момент ничего не могла с собой сделать, не могла принять решение, не могла поднять глаза  и посмотреть на мужчину, которому нравилась, и который, наверное, нравился ей. Она тупо уставилась на кончик длинной черной пряди волос, которая выбилась из прически и безвольно свисала перед ее лицом.

 – Мы просто выпьем кофе. Мне кажется, Вам бы не помешал кусок горячей пиццы, с помидорами, грибами, луком…

–  И двойной порцией сыра… –  продолжила  за него  Катя.

–  И двойной  порцией сыра, я буду ждать тебя там.

      Только когда  этот человек  направился к выходу,  Катя очнулась и поняла, что именно только что произошло.  Она воспользовалась моментом и стала рассматривать своего нового знакомого со спины. Красивый старт, два метра роста, широкие плечи, но при этом не раскачан, маленькая попа.  Все как ей нравилось. А троеточие? Сколько можно? Где это троеточие?  Когда  Роман  почти дошел до выхода,  она крикнула:

–  Ты совсем не рисуешь?

–  Нет, но я наслышан о том, что художники - это особая каста.

–  Со своими дурацкими  правилами и испытаниями! – предупредительно добавила Катя.

–  Я это уже понял.

–  Я ничего не обещаю! –  добавила девушка.

–  Я тоже. В любом случае все будет хорошо! Миша, замени меня, пожалуйста, я спускаюсь –  защитник исчез, а следом за ним ушло и ее одиночество.

         Катю переполняла благодарность.  Она не знала, зачем приняла приглашение, боялась даже думать о том, что в скором времени будет сидеть рядом с незнакомым мужчиной и наслаждаться пиццей и его вниманием. Так отвыкла,  так давно с ней не приключалось подобное!?  Еще больше она боялась того, во что эта благодарность обещала вылиться, но легкий  кокетливый страх вытеснял другие страхи,  и поэтому  не пойти она уже не могла. Доза позитива была нужнее воздуха в этот душный вечер.  И потом, чем только черт не шутит?  По крайней мере, этот парень понимал абсолютно все, о чем она говорила, и держал себя достойно. 

        Было принято решение заглянуть в дамскую, что бы поправить прическу и освежить холодной водой  заплаканное  лицо, это бы заняло как раз пятнадцать минут. Опаздывать на встречу не хотелось:  нужно придать мероприятию дружеский характер. Больше не ныть и быть милой! Она понимала, что лимит задаваемых себе и другим вопросов на сегодня исчерпан, и, если она не хочет попасть в дурдом,  стоит  успокоиться и отложить все проблемные мысли, как минимум,  до завтра. Никакого современного искусства больше!  «Откуда столько негатива в Contemporary Art? Стали хуже жить? Ведь уровень жизни наоборот немыслимо вырос. Так! Опять! Стоп! Чем это я занимаюсь?! Не достает позитива? Создавай позитив, а не ной!........... А вот и создам! Такое создам – закачаются!!! Кто бы и, что бы, не говорил!».  

        Катя сбегала с места происшествия. Было важно, во что бы то не стало, ни во что больше по дороге не вляпаться. Во что бы то ни стало, сохранить внутри себя подаренный Ромой лучик света, скорее донести его до пиццерии, оберегая, как пламя свечки во время пасхального крестного хода в холодную ветреную ночь. Даже походка ее изменилась: она шла осторожно и тихо, аккуратно притрагиваясь рукой к приятно – прохладной мелованной стене, периодически поглядывая на свою постепенно белеющую от мела ладонь.

        В следующем зале,  за белым-белым углом стены красовался белый-белый постамент, на котором  было выставлено лезвием вверх множество ножей с белыми-белыми ручками.  Над ними летал, чуть дрожа из-за подаваемого снизу теплого потока воздуха, белый-белый  шар. Его существование так же могло быть прервано легким порывом ветра.

          Художница пару раз открыла и закрыла глаза, даже оглянулась вокруг – никого.  Долго всматривалась в инсталляцию и не могла поверить: то ли в совпадение, то ли в свою причастность, суть которой ей еще не была ясна, то ли в гениальность замысла. И вдруг почувствовала благодарное облегчение и, а наравне с ним, и приятное профессиональное возбуждение, от которого вспотели руки: «Игра. Ну, конечно же! Это игра». Она очень широко улыбнулась, как улыбаются заговорщики и люди, которых посвящают в заговор.  Нет, нет, скорее, как люди, которые этот заговор раскрывают. Улыбка была широка на столько, что от нее сводило челюсть. Катя была искренне восхищена, глубоко тронута, когда вдруг увидела общую композицию выставки. Все сходилось: все здесь имело смысл исвое собственное место. Все было под контролем, под контролем Дэмиана  Херста.

       Прогулка, предложенная автором, предоставляла посетителям возможность задуматься о многом.  Было очевидно, что Катин сценарий размышлений не был единственным. Каждый мог вдоволь наиграться с животрепещущими темами по-своему; но эмоционально-сюжетная линия выставочного ряда была выстроена с бесподобной тонкостью и была способна подыграть любому настроению.

– Боже мой, без единого произнесенного слова! Без единой словесной подсказки?!  Значит, бабочки  между коровой и ножами расположены не случайно, и скелеты перед таблетками… –  Катя мысленно еще раз прошлась по предыдущим залам, согласуя увиденное с пережитым –  Ну, конечно же, единственное, что нас отличает от животных –  это то, что мы всегда можем сделать осознанный или не осознанный, добровольный или вынужденный, но Выбор  Как бы не хотелось переложить ответственность. Есть риск заблуждений, неправильных дорог, допингов и формул; но все, что предлагает варианты решений из «вне» способно разнообразить наше существование, но не  повлиять на его продолжительность, красоту или ценность. Ценность жизни никак не связана с количеством  употребленных телесных оболочек и состояний. Судьба –  это иллюзия: все решается внутри, в Ядре. Все зависит от Выбора, которому подыгрывает Случай. Всегда, даже если мы не видим, каким образом. Но не наоборот.

          Белый-белый шар периодически стремился вверх, после чего почти падал на поблескивающие своей кровожадной готовностью кончики лезвий, но каждый раз не долетал  до них буквально пять - десять сантиметров. Этот, казалось бы, неодушевленный предмет, так часто спасаемый потоком воздуха, вызывал легкие, но устойчивые переживания и даже участие. Минут пять девушка упивалась признанием гения, и все вокруг не существовало; но после почувствовала, что все-таки чего-то не хватает, ине могла понять, чего именно. Она ненавидела это ощущение легкой «гребаной» недосказанности. «Чересчур вылизано, что ли?»  Присутствовала наигранность, которая крала у честности и заставляла  человека со славянским менталитетом резюмировать: «Все, конечно же, круто, но как-то не по чесноку! Не до конца пробирает. Не верю!»  Интуиция подсказывала: дело в отсутствии финального росчерка, не хватало «эффекта сотого процента».*

        

* Для того, что бы картина заиграла, порой необходима всего пара или сотня эффектных правильных, иногда психованныхмазковМожно еще долго мучиться над работой, если не разгадать, каких именно. После их нанесения внезапно становится ясно, что продолжать напрягать полотно своими стараниями не стоит: на этом «все»!!!  Для художника ничего не может быть хуже, чем не успеть навести этот заключительный марафет, который в считанные секунды или минуты может, на первый взгляд, сырую работу довести до идеального состояния.

 

          Катя  наматывала круги, не переставая смотреть на шар, словно под гипнозом.  Она была  сосредоточена, глаза  пересохли и заслезились. Моргнуть было нельзя: казалось, даже мгновенная смена картинки может вспугнуть ответ исбить со следа. Тем временем разнообразные мысли появлялись, откуда-то сверху, и укладывались в аккуратные ряды, которые Катя быстро обрабатывала и взрывала за ненужностью, как в игре «Тетрис», в которую в школьные годы было влюблено все ее поколение. Девушка даже по инерции подняла правую руку, как будь-то, держит эту забытую старую игрушку с когда-то настолько важными желтыми кнопками. Увидев свою побелевшую ладонь, она побледнела: «Я совсем как шар… Но я интереснее………. я  теплее…». 

         Еще какое-то время Катя прибывала в оцепенении, после чего быстро заговорила сама с собой,  как на автомате. Так иногда бывает, когда произносишь слова чуть быстрее чем осознаешь их значение:

 – Корове не хватает личности, не достает цвета, а выставке – живой истории. Цвета поблекли. Как же ты мог это допустить? Где красный?  Красный – самый свежий, самый сочный. Как же без него?  Говорят, твою забальзамированную акулу несколько раз спасали от гниения*.

 

* В 1991 году была создана  «Физическая невозможность смерти в сознании живущего», представляющая собой аквариум с тигровой акулой, длина которой достигала 4,3 метра. Акула была поймана уполномоченным рыбаком в АвстралииСтив Коэн, владелец инсталляции, попросил автора заменить содержащуюся в аквариуме из формальдегида акулу, так как инсталляция начала проявлять признаки разложенияВода в аквариуме помутнела, а сама акула слегка изменила форму

 

Я понимаю, что ты хотел!  Хотел, что бы блестела. Хотел свежести. Но это возможно, только если... если... или подкрашивать? Но подкрашивать ты не мог. Я понимаю, я бы тоже не подкрашивала!

           Переведя взгляд на свое красное платье, Катя почувствовала, как ускоряется ее пульс, как разгоняется сердце, стуча все громче и быстрее, почему-то в голове, а не на своем врожденном месте.  Она поняла, что способна дойти до конца логической цепи, только если, подобно серферу, поймает волну. Сейчас, и ни минутой позже. Или до конца жизни будет жалеть о том, что упустила ее. Волну, посланную самим Случаем. 

– А как же Я? – запаниковала Кэт, начиная понимать, что к чему. Не правильно развернутые  по отношению  друг к другу мысленные фигуры в ее голове своими углами мешали укладываться  новым рядам. Места для решения задачи оставалось совсем мало. Время замедлилось,  а сверху показался хвост  вертикально расположенного длинного прямоугольника,  который  предвещал  конец  игры. Времени на то, что бы засунуть его вправо или влево уже не было. – Я не могу больше быть шаром, не могу больше быть в подвешенном  состоянии. Если мое Эго мешает мне любить, так как должно любить: не смотря ни на что.  Если мешает мне принять Его таким, какой он есть. Я могу сделать выбор и убить Эго. Это единственное, что отличает меня от шара. И тогда он поймет, что я не врала… и я пойму, что не врала. Я ведь все равно не смогу не с ним. И бояться тоже больше не могу. Да, черт возьми! Я подыграю тебе, Херст, твой проект гениален!  И это будет честью для меня! Спасибо тебе за красивый выход.  Знаешь, старик, мух действительно не хватает. Я интереснее чучел и шаров – я одна из Них. Они только на такое реагируют в полную силу, и то редко.  Как же ты меня порадовал,  Херст!  Хоть кто-то делает свое дело не через жопу! 

          Девушка в красном  подошла к белому постаменту,  взобралась на самую нижнюю ступеньку босыми ногами, вытащила из лифчика  черный маркер и размашистым министерским  почерком  написала на белой – белой  плоскости:  « !!!, Hurst ;) But now it is complete ».  Проходящий мимо безликий посетитель лениво произнес:

–  Здесь по-всюду камеры. Имейте совесть.

Катя нахмурила брови, ненадолго задумалась и выдала:

– Совесть, сударь, – это не самостоятельный процесс в голове человека, а влияние потусторонней  силы Вселенной, встревоженной поступком человека, который нарушает ее гармонию.  Поверьте мне, я очень гармонично вписываюсь в эту инсталляцию, поэтому чувство совести меня не беспокоит.

–  Как знаете – почти согласился прохожий и исчез.

          Разрывая стесняющее движения со стороны подола платье,  Катя любовалась собственным отражением в стекле, расположенном в метрах пяти от «жертвенника».  Она взяла в руки парящий белый шар, обняла его и отпустила на волю.  Затем несколько раз в уме примерила  собственное приземление,  развернулась спиной  к композиции и упала на ножи.  Девушке повезло вдвойне: смерть была мгновенной,  поза – идеальной.  Брошенная ею на обгладывание  искусствоведам и фотографам кость выглядела вкусно, «так, как ей нравилось».  Может быть по этому, на лице девушки,  впервые в жизни, сияла улыбка  удовлетворенного художника.  Из нее медленно спускалась на пол аккуратная струйка алой,  невероятно яркой  под лампой дневного освещения крови.

 

           Часть  УТРО    

          Утро 1.06  предвещало душный  день. Ненавистный будильник орал, как ненормальный, настаивал на подъеме, и его абсолютно не интересовало, что хозяева заснули  всего пару часов  назад. Работу нужно сдать к полудню. Одна из четырех ног выглянула из-под бордовой,  в горошек,  простыни в поиске тапочка. Не найдя оный, спряталась обратно.  На некоторое время  всяческое движение под текстилем прекратилось, но мобильный телефон был предупрежден о подобном поведении, поэтому голосовая атака возобновилась ровно через пять минут после первой.

– Сделаешь мне, пожалуйста,  чай? – послышался  голос из тропического хлопчатобумажного царства.  Он принадлежал хитрой женщине, ведь произнесенная просьба подразумевала  и:  « …и разбуди меня минут через двадцать. Ок?»

– С ромашкой или мелисой? – спросил Сережа. Ответа не последовало: хитрая женщина  уже спала, и это значило, что никто не сможет помешать приему утреннего кофе, которому запрет гастроэнтыеролога  недавно придал особо неповторимый вкус.

         Несанкционированные  перспективы взбодрили. Молодой человек медленно поплелся на кухню ставить чайник и разглядывать на балконе то, что сегодня ночью выглядело совсем иначе и обещало оказаться  в утреннем свете полной неожиданностью.  А ведь  говорил ей: «Не беги впереди паровоза! Остановись, не увлекайся. Плохо видно. Можем испортить »… 

         На удивление,  все было в порядке.  Картина давала глубину, не слишком вылизана, не слишком  абстрактна.  Озеро вдалеке, мирные горы, голубое,  кое-где розовое небо,  под ним разноцветно - сиреневое поле цветов.  Пастозный рапс почти пахнет не переднем  плане. Под ним хочется прилечь и читать книжку.  Значит, получается.  Все-таки,  какой удачный  размер два двадцать на девяносто?! 

        Сергей  открыл дверь балкона,  в помещение проник легкий запах лака. Он взял с подоконника  последний оставшийся  спрэй в металлическом флаконе  и, щурясь,  распылил по поверхности пейзажа,  затем быстро ретировался обратно в кухню,  плотно закрыв за собой дверь. «Через полчаса можно будет пройтись маслом…»  

        Слово «масло»  заставило мужчину  вспомнить о святом и подойти к плите.  В духовке на большом подносе  хранились остатки  рыбы, приготовленной в фольге с орехами, лимонами, курагой и специями. Что не говори,  а в кулинарном деле с ним не могли бы сравниться, порой,  самые опытные профессионалы.  Соревноваться в изысках каждый может, а вот приготовить гречку  или гороховый суп так, что бы гости просили по три порции в добавку – это Дар Божий. 

        Кудесник запустил пальцы в сочное розовое филе.  Перед тем, как поднести облюбованный кусочек ко рту, нарядил его гарниром, и вдруг вспомнил: стоит поторопиться с преступлением.  Выпускать сокровище из рук не хотелось, мыть руки от жира тоже,  поэтому голый  акробат  ногой  подтянул к необходимому месту стул,  взобрался на него и начал шарить свободной  рукой  по  поверхности  кухонного шкафа.  В такие моменты он был особенно похож на длинного тощего двухметрового кота,  который собрался нашкодить.  В такие моменты хотелось крепко схватить его за задние лапы и никуда не отпускать,  не смотря на то, что эта гибкая  юркая зараза вырывается,  уже вырыла под забором лаз и «намылилась». 

         Странное дело: для Кати этот человек  был «Сереньким» в первую очередь потому, что она всегда видела его серый хвост, длинный, аккуратный, не особо пушистый, но очень подвижный и полосатый.  По поведению этого самого любимого во всем мире фантома она определяла,  когда ее мужчина сердится или нервничает,  когда спокоен, а когда настроен  быть нежнее ста тысяч котов.

         Лапа обшарила  почти все, но так и не обнаружила заветный пакетик «Мак кофе».  Была  еще надежда на самый дальний угол, до которого можно было дотянуться, балансируя  на одной ноге, опираясь локтем на открытую кухонную дверцу. Преданный фанат пошел на риск и вскоре понял, что вернуться в прежнее положение куда сложнее, чем казалось,  тем более с куском разваливающейся на части рыбы в правой руке. Он почуял неладное, ведь абсолютно точно помнил, как два дня назад пополнил запас тремя единицами, и обернулся по направлению к двери.  Так и есть: цербер уже на своей вахте в позе ироничного выжидания.  На лице, слава Богу,  умиление.

–  Тараканов ловим? Али валерьяночкой побаловаться решили?  –  хихикала Катя.

–  Нышпорка. – расстроился Сережа.

–  Хороший мой,  я не смогу  постоянно за тобой бегать.  Когда у нас был  последний приступ?  Два дня назад? Я еле тебя загладила, убаюкала.  Ну, какой, на фиг, кофе? А?

–  Кэт. Я же все бросил. Еще и кофе…

–  Я понимаю, но у тебя нет выбора.  И не я это придумала и устроила все это для тебя. Я не хочу тебя хоронить. Ты слишком хорошо готовишь. Боже, совсем не выспалась! – Катя уселась в кресло и атаковала поднос.

–  Подожди салат.  –  Сережа вынул из холодильника несколько  самодельных соусов и принялся нарезать помидоры. Он был рад сменить тему. –  Знаешь. Хорошо, что ночью делали, и хорошо, что не было времени на сомнения.  При дневном свете так хаотично  не получилось бы. Вышло не дурно.

–  И одуваны? – при воспоминании о злосчастных одуванчиках,  Сергей почувствовал легкое  жжение на спине. –  Ого. А я не хило тебя цапнула!

        Катя,  внимательно разглядывала боевые ранения  недавнего врага:  три глубокие темные царапины и огромный синяк на плече.  По ее голосу не совсем было понятно, сожалеет она о содеянном или наоборот гордится.  Да она и сама не знала, как относиться к произошедшему; до вчерашнего инцидента ей никогда не доводилось  драться,  а тут вдруг по такому странному поводу и, в буквальном смысле слова,  до крови.

– И одуваны.  Я же говорил, втянутся – будет нормально.  Как  твоя рука? – спросил Сергей.

–  Болит! –  девушка  демонстративно отвернула лицо в противоположную от обидчика сторону,  задрав нос высоко вверх.

–  А не нужно было вырываться.

–  А не нужно было так сильно сжимать.

–  А не нужно было лезть, куда не просят.

–  Это мой заказ.

–  Твой. – он многозначительно посмотрел на нее. Продолговатое лицо удлинилось еще больше, и он стал похож на русского графа, осознающего всю горесть и несправедливость предстоящей революции.  Не хватало эполет, не хватало камзола, не хватало решающего боя, в котором  этот «благородный  муж»  смог бы себя проявить.  В такие моменты он напоминал изысканные старинные изразцы на камине заброшенного дома,  стены которого уже оседают от ударов  беспощадных  гирь.

          Манеры  Сергея часто указывали на то, что он промахнулся с датой своего рождения на несколько веков: он говорил тихо, часто использовал  забытые современниками слова.  Совсем не походил на дитя перестройки, и даже грубил, как поручик Ржевский, чуть ли не с буквой «с» в конце предложений.  Многие никак не могли «раскусить» эту противоречивую душевную организацию,  суть которой была скрыта,  даже от своей женщины,  тем более от своей женщины.  Сергей  любил жить медленно,  несмотря ни на что.  Весь мир подождет.  И мир ждал, чаще всего неоправданно,  но в потенциал  этого человека почему-то не возможно было не верить.

         Серый  отложил нож, молча, подошел к окну. Катя рассматривала  родной  профиль, длинный прямой  нос, пухлые чувственные губы и бороду, ярко выраженные скулы,  слегка восточный  разрез  глаз  грязного желтого  цвета,  и это постоянное  отсутствие  присутствия. Она  уткнулась в тарелку и в который  раз почувствовала себя мещанкой: еще в юности ей пришлось научиться считать,  рассчитывать,  делить и разделять, что, как оказалось, не одно и то же. Позже стало привычным пахать и понимать цену.  Короче:  Катя знала математику не хуже своего отца,  хоть и математику другого рода. Она знала, что человек, стоящий у окна свободен от каких либо чисел и систем координат,  и этот факт восхищал ее и пугал одновременно.  Казалось,  в любой момент он может уйти, и ему ничего никогда не понадобится.  Ведь его ничего не держит, он ни к чему не привязан.  Она ни на секунду не сомневалась в том, что нужна ему, но никак не могла понять на какой именно планете и на каких условиях.

– Прости.  Это НАШ заказ. Просто на мне ответственность,  поэтому я нервничаю…

– Слушай! Поешь спокойно! – перебил Сергей,  уселся на полу напротив и начал с пальцев ног.  Катина стопа  аккуратно поместилась  в его ладони, продолжать  разговор было абсолютно  невозможно.  Девушка  улыбнулась, откинула голову на спинку кресла,  закрыла глаза и оказалась в своем  маленьком и уже обжитом раю:  в заботливых руках мужчины,  которого очень любила, несмотря ни на что.

         Массаж был неотъемлемым ритуалом в этой семье, девяносто девять и девять десятых процентов женщин не могут и мечтать о таком волшебстве. В начале отношений Кате казалось, что ее решили очаровать и поэтому не выпускают из рук. Она была счастлива до неприличия,  разнеженная периодически прерывала его и для формальности спрашивала: «Ты точно не устал?»  Он улыбался в ответ, приподнимал ее ногу и нежно целовал в пятку. Подопытная подсознательно боялась конца затянувшегося медового месяца, но прошел год, полтора, и ничего не изменилось.  Сережа  все так же бережно раздевал свою любимую куклу,  и, медленно раскачиваясь из стороны в сторону, с закрытыми от удовольствия  глазами,  исследовал самые потайные мышцы и суставы,  втирая в них масла и новые силы.  В конце концов,  женщине  пришлось смириться со своей зависимостью. Пришлось расслабиться, перестать говорить «спасибо» по сто пятьдесят раз и почувствовать себя любимой. Странное дело:  у нее было много мужчин, многие  гладили ее, но только когда это делал он – она чувствовала себя дома, чувствовала, что именно так должно быть.

         Так Катя приобрела грацию самодовольной кошки, так забыла об осторожности и стала совсем ручной, взяла на себя некоторые женские и не только женские обязанности, о которых раньше и думать не хотела. Она заботилась и прощала Сергею то, что никогда не простила бы никому другому.   И он знал об этом. В самые кризисные моменты, когда слова уже не были способны исправить ситуацию, за дело принимались руки,  только они могли починить любимую и в который раз сломанную игрушку.

 –  Ветра все-таки не хватает! Если бы одуванчики были прозрачнее,  можно бы было сделать так, что бы парашюты  разлетались.  Появилось бы движение и воздух.

– Там и так все хорошо! –  ответил  упрямый напарник, явно разочарованный возобновлением дискуссии  – Ты никогда не сможешь рисовать,  пока не научишься идти на компромисс с тем, что предлагает тебе холст.

–  Да при чем тут холст? Таких одуванчиков не бывает.  Они слишком плотные и белые.  Зачем их такими делать на переднем плане, если можно дать объем?  Чтобы захотелось  на них подуть. 

– Да иди ты в поле……….. И посмотри.  По-разному,  Катя,  бывает.  Понимаешь? По – разному.

– Вот скажи мне, Серый,  это просто лень?

– Нет, дорогая, это банальное занудство! – парировал оппонент.

– Если бы я не была занудой и не вылизывала неопрятности…

– Картины бы не отдавали лубком –  закончил за нее Серый,  уложив тем самым Кэт на лопатки. Это было худшее, что он мог произнести в адрес художника-графика, который устал быть графиком и еще не успел по-человечески  разобраться с живописью. Катя посмотрела на него как на врага. Не потому,  что в отличие от нее он мог в течение получаса воспользоваться всеми цветами радуги и создать шикарную подложку. Но потому что он  периодически пользовался своим даром спустя рукава, игнорируя пожелания заказчиков, и ей приходилось латать общие  дыры, вылезая из кожи вон. 

–  Ты прекрасно знаешь, ты силен в изначальном сумасшествии, и я никогда не вмешиваюсь – разнервничалась Катя. – Моя задача потом все это привести в относительный порядок.  Я это делаю лучше потому, что я график. Мы с тобой разговаривали об этом сотни раз и договаривались: чья халтура, тот и у руля. Разве нет? Мы бы могли горы свернуть, если бы дополняли сильные качества  друг друга, но ты опять тянешь одеяло на себя.  Для чего?  Что ты хочешь доказать?

–  Ничего.

–  Ничего? Я клянусь тебе, это последняя наша совместная работа!  Я убиваю свое время и силы на рекламу, переговоры, сайты. Тяну это все на себе, а после вынуждена чувствовать себя занудой,  чересчур заботящейся о правилах игры и материальном? Ты у нас такой возвышенный, и так во всем хорошо разбираешься.  Разберешься и в том, где брать заказы. Холст подскажет рыбные места. Сколько раз тебе повторить? Я знаю эту женщину, знаю, что она хочет видеть. Я не могу ей показать  этих два белых пятна на переднике! И не буду. Не устраивает – стань Ренуаром и диктуй условия.  Я совсем не против, поддержу тебя в любых начинаниях.  Но ведь для этого нужно бросить бухать и вкалывать как вол, или как я. Это не так весело, правда?  Не достаточно быть великим, Сережа,  нужно еще суметь доказать свое величие окружающим. Я не переживу эти одуванчики! Хочешь –  выкручивай  мне руки, делай массаж неделями, месяцами, но так не будет! Слышал меня? Не будет!

          Катя закончила  и в ту же секунду  почувствовала, что переступила черту:  «Боже,  зачем? Зачем я это все сказала?»  Но было поздно.  Сергей  отстранился.  Теперь руки были сжаты в кулаки и спрятаны в карманы. 

–  Все вокруг тебя должно быть так, как хочешь ты.  Ради результата ты разрушаешь все вокруг себя.  Я ненавижу эти одуванчики. Я ненавижу тебя. Ты хочешь, что бы картины выглядели.  Ты даже не способна допустить, что может быть, было бы лучше, если бы картины не выглядели, а были… Просто были. Были как есть. Наверное,  поэтому у тебя их и нет. Они не выживают под твоим надзором, как не выживаю я.  И, может быть, отчасти поэтому я  пью. Чтобы не задумываться о том, что, возможно, я тоже не такой, как тебе хотелось бы… Мне плевать, завтра, максимум послезавтра, или через неделю я, обнуленный, не буду сидеть еще даже перед не начатой мазней с вопросом о смысле ее существования, и бояться, а буду рисовать.

         Ей было бы легче, если бы он озвучил все то, что она прочла в этот момент у него в глазах.  Было бы проще, если бы обвинил, объяснил или даже ударил. Тогда бы появился  шанс ответить, найти компромисс или разочароваться и уйти навсегда.  Но вышеуказанного монолога не было. Руки  были сжаты в кулаки и спрятаны в карманы. Из тени шторы Сергей смотрел в окно окаменевшими  глазами,  его профиль был залит акварелью.  Хуже всего было то, что он уже одел джинсы.

        Через пару минут Катя уже стояла на подоконнике и смотрела вниз.  Если он пойдет налево, на остановку – то поедет в город, скорее всего, отключит телефон.  И тогда завтра она обзвонит  всех друзей, а затем и больницы в надежде услышать, что С. Берлев в списках доставленных с прободением язвы не числится.  Нужно быть на чеку: если, всетаки, привезут – мчаться за лекарствами,  держать за руку и умолять о прощении,  забыв о том,  как сильно ей надоело отказываться от своей «правды» ради его спокойствия. К концу третьего дня неведения страшнее всего будет вздрагивать от каждой из произнесенных служителем морга заглавных букв «Б».  Эти  безжалостные согласные научат быть согласной на все, и настанет эпоха смс с мольбами вернуться  домой. Не получив ответ, она не сдержится и опять наберет  номер телефона самого понимающего человека: будет говорить,  говорить,  говорить, потому что не говорить – значит думать.

        Издерганная  пожилая женщина в очередной раз пожалеет бедную девочку,  расскажет ей историю о том, как в начале девяностых на крыше одной из Оболонских безликих серых «коробок»  толпа  борзых малолеток избила железными трубами молчаливого подростка, который «постоянно из себя что-то корчил», предпочитая их обществу книги.  Расскажет и о том, как через пару месяцев после этого не менее предприимчивые ребята зарезали его лучшую подругу из-за пары сотен купонов, на глазах у маленькой сестры.  Тщательно подбирая слова и образы, она снова расскажет о том, как ее сын начал пить. «Я все понимаю,  Елизавета Артуровна.  Я люблю его, и не могу без него, но я не знаю, что делать»  –  будет повторять Катя.  Утомленная  совместной ревизией догадок,  предположений, страхов и надежд, она, в конце концов, достигнет состояния, в котором можно мечтать только о том, чтобы заснуть на полгода.

         Но это будет потом. А сейчас, если Сережа пойдет направо – это еще хуже.  Значит, он уже никого не хочет видеть, он обязательно выпьет в гендэле за углом и побредет по одиноким улицам частного сектора.  Рядом с ним не будет людей, которые бы могли помочь в случае приступа.

–  Боже мой, какая дура!  Ну, зачем я это все сказала?  Бог с ними, с этими одуванчиками!  Разве вспомню я о них, если с ним что-то случится?  Эгоистка чертова! Да, Катя, ты никого не умеешь любить! Никого!  Но с другой стороны,  Боже, почему он не доверяет мне? Я ведь не хочу ничего особенного, только чтобы не было стыдно. Зачем я согласилась на этот заказ? Я же знала, что этим все закончится?!» – девушка  всхлипывала от обиды, но прекрасно понимала, что без смелости напарника  не решилась бы взяться за такой  сложный пейзаж. 

          Странное,  но до одури колоритное творчество Берлева вызывало в мозге  такого перфекциониста как Катя полное замешательство. Она никак не могла понять, его работы слишком  гениальны  или слишком бездарны, порой даже неопрятны. Угадав противоречивые  настроения своей возлюбленной,  Серенький  однажды  нарисовал потрясающий голландский натюрморт,  при виде которого выделялась слюна.  Он потратил на него месяц, вложил  все свое мастерство и подарил зазнобе,  дабы больше не возникало лишних вопросов. «Можешь, когда хочешь – сказала тогда восхищенная  Катя –  Теперь не понятно, почему не хочешь». «А ты?»

         Сергей  вышел из парадного и остановился.  Прошла минута, две, три… Металлопластиковый подоконник, на котором стояла Катя, был прикреплен бездарно, без подпорок.  Строители  в свое время сэкономили свое время, воспользовавшись тем, что заказчица тогда была одинока и беззащитна;  поэтому он сильно прогибался и грозился треснуть под ее весом.  Девушка подстраховалась и вторую ногу поставила на холодную бугристую батарею, но стопа быстро затекла и вынуждала  сдать позиции.  Стало невыносимо больно, но еще больший дискомфорт доставляла неопределенность.

     «Может, он надеется, что я спущусь за ним?»  Она распахнула форточку и хотела позвать, как делала  уже много раз, но в этот самый момент  почувствовала себя безвольной собачкой, которая не может покинуть свой пост и постоянно вынуждена сидеть на поводке и ждать решений  своего хозяина. Сколько же  это может продолжаться? Катя с трудом отвела глаза от объекта наблюдения,  слезла с подоконника  и безвольно опустилась на пол. У нее даже не хватило сил закрыть форточку.

–  Ну и хорошо, –  шептала она. –  Я тоже напьюсь, но не буду ждать больше, искать, не буду плакать.  Я не могу решить за тебя, не могу тонуть вместе с тобой.

         Внутри появилась долгожданная определенность: он больше не вернется, а если и вернется,  то не вернется она. Стало на секунду легче, а за тем сразу еще хуже. Перед глазами возник образ в болотной клетчатой кепке. Да, тогда он был в ней, это был первый раз, когда Катя увидела его в таком состоянии: он стоял в лестничном проеме, опирался на перила и слегка пошатывался, смотрел на нее растеряно и улыбался, как умели улыбаться только контуженые юнкера.  Смотрел, но не видел, не узнавал. Тогда она поняла, что у нее нет ключа от того мира, в котором заблудилось  ее родное существо. Оно было где-то там, внутри глаз, но слишком далеко, чтобы докричаться.  Катерина с трудом дотащила тяжелого  мужчину до кровати, раздела и всю ночь рассматривала  его лицо, утром попросила уйти навсегда.

– Я люблю тебя! Ты больше этого не увидишь,  –  пообещал тогда Берлев и продемонстрировал железную волю.  Проблемы не стало.  В это сложно было поверить, но ее мальчик выздоравливал,  расправлялся, оживал.  Снова начал рисовать и даже решил бросить курить. Стер половину контактов  из телефонной  книжки и сменил номер. Теперь к нему не дозванивались «по важному делу», не узнавали на улицах знакомые, которые давно поставили на нем крест. Серенький  загорел и стал носить  голубой льняной пиджак, выглядел свежо и элегантно, а под мышкой у него теперь  всегда была принцесса, которую он не выпускал из своих рук ни на минуту.

–  Представляешь, они сами пьют,  потом мне предлагают,  а я беру и отказываюсь. Ты бы видела их лица. Я думал, они лопнут от удивления.  И мне не хочется. Представляешь? Я стою рядом, и мне не хочется.

–  Совсем?

–  Совсем. А если чуть-чуть начинает хотеться – я думаю о тебе – и сразу не хочется.

–  Мой хороший! – она запрыгивала к нему на руки и обнимала крепко-крепко, –  А ты не можешь заняться чем-то другим?  Как я вижу, ни одна сделка не решается без бутылки коньяка.

–  А чем, Кать? Атрибуция* картин – это единственное, что я умею. Это интересно, каждый раз новое расследование,  и приносит хорошие деньги.  А реставрация... Знаешь, если бы ты видела, в каком состоянии находятся наши запасники, ты бы все поняла. В этих подвалах невозможно находиться,  не переживая  уныние. Все гниет. Все умирает. Все равно, что в морге. Знаешь, я с некоторых пор за то, что бы у каждой картины, каждой иконы был хозяин.  Была бы моя воля,  я бы раздал все в частные коллекции, людям, которые умеют ценить и беречь то, что имеют.  Именно поэтому  у меня ничего не екнуло внутри, когда из музея ночью вывозили все это добро грузовиками.

 

* Атрибуция – определение авторства и времени создания произведения искусства.

 

              Серега мог часами рассказывать о том, как однажды, во время реставрации, обнаружил спрятанную под верхним слоем краски старинную картину; как в одном из выставочных залов выявил подделку... Этот парень мог выйти из дому на пару часов и вернуться с парой тысяч в кармане, которые получил за данный им дельный совет в нужном месте в нужное время. Он был бесценной арт энциклопедией, но в большинстве случаев, лежащей там же – в доме под снос, на  камине с изысканными старинными изразцами, или в горячей ванне с очередной книгой в руках. 

           Он не умел мыслить коммерчески, применять талант по назначению и заботиться о завтрашнем дне. Не фотографировал свои картины для портфеля, половину из них раздаривал,  терял, оставлял на предыдущих съемных квартирах или закрашивал за неимением чистого холста.  Большинство его работ,  которые участвовали в аукционах, были проданы под чужими именами.  Позже Серенький указывал на них своей  женщине пальцем вкаталогах и лепетал:  «Ух ты! Постомтри! Уже двадцаточка. Шикарняяяяяяк! Поверили!» Он хитро самодовольно жмурился: значит, правильно понял мазок, просек настроение и гамму оригиналов, качественно состарил.  Значит, авантюра удалась. Катя смотрела на своего радующегося блаженного и недоумевала: в этом человеке не было никаких авторских  претензий.  Теперь она наконец-то поняла, каким образом он умудрился дожить до тридцати двух лет без паспорта.

          Ровно  через  год  после данного обещания,  уже любимый  и до боли в животе родной  мужчина  сорвался. Оставить его за бортом было уже невозможно, смириться с происходящим тоже.  Любые  размолвки, финансовые трудности, неудачи, внутренние конфликты и даже публичные выступления  уродливых украинских  политиков,  всем своим  видом уничтожающих веру в счастливое  будущее, стали поводом для того, что бы напиться. Катя долго лелеяла надежду спасти свет, который  успела рассмотреть, но все чаще приходила к выводу, что ее намерение чересчур дерзко. В скором времени она заметила, что и ее саму окружила  тьма, в которой не было смысла, не было сил для творчества.

         Катя пошла на кухню, достала из кладовой спрятанную бутылку вина, решительно раскупорила, окинула взглядом  пейзаж и отпила сразу треть. Затем по инерции вернулась в комнату, свернулась калачиком под батареей, неуместно холодной в данной ситуации, и громко-громко завыла.

 

       Часть 3 – НОЧЬ  

– ... Самые главные вещи – не вещи. Как ты не можешь это понять?

–  Тогда почему мне так важно написать этот чертов  рассказ? Он разваливается,  внутри кусками валяется, и я никак не могу собрать все вместе.

–  А ты по-чуть-чуть собирай, без надрыва. В малых  формах.

–  Если без надрыва, не будет эмоциональной амплитуды. Не понимаю, как это, по-чуть-чуть?

–  Перед тем как выпить парное молоко – нужно снять пенку. Просто выпиши все, не думая о результате. Просто позволь себе это сделать, что бы стало легче.

–  Вот так просто?

–  Да, так просто.  Не бери на себя слишком много, не старайся быть Богом. Стань инструментом в его руках и подсмотри Бога в мелочах, полных противоречий, и почти всегда таких  далеких от твоих представлений об идеале.

–  Ты впервые разговариваешь со мной так.

–  Знаешь, я просто понял, что с тобой происходит. Ты так стремишься что-то толковое сделать.

Да! Кто-то это потом увидит, прочтет…  Возможно, твои произведения даже повлияют на миллионы жизней.  Но мне кажется,  ты все-таки придаешь слишком большое значение тому, что делаешь.

– А как же можно иначе…?

– Ок. Объясню по-другому. Ты мне напоминаешь мальчишку,  который не может трахнуть взрослую и давно желанную женщину, потому что слишком серьезно к ней относится и поэтому не в силах завестись. Ты думаешь, что творчество превыше всего, а я не согласен еще и по другому поводу.

–  По какому?

–  Мы иногда должны творить что-то настолько свободное… От самого себя свободное. Понимаешь?

–  Творчество, свободное от творчества?

–  Да.

–  Не совсем понимаю. Приведи пример.

–  А что бы оно бегало вокруг нас. Как тебе такой пример?  Я это понял, когда услышал, как ты воешь.

–  Ты поэтому вернулся?

–  Да.

–  Я забыла закрыть окно. Боже, как же стыдно перед соседями за все это.

–  Стыдно.

–  Но ведь это же ответственность, Серый. Это не игрушки. Могу ли я доверять тебе после всего?

–  Можешь.

–  Почему?     

–  Я наслышан о том, что художники - это особая каста. Им нужен смысл.

              В  ночь 01.06 они подсматривали за творчеством  Бога. Мужчина  научил женщину не бояться,  а женщина подарила мужчине смысл. Эта самая свежая в мире ночь принесла облегчение обоим.  Прерванных актов в Катиной жизни больше не было. Через девять дней она подарила Серому свой первый рассказ  под названием «Выставка  Демиана  Херста».

 

© Даша Марченко, 2024